Анатолий Парпара И ВОЛЬНЫЕ СТИХИ ПОДСУДНЫ СЕРДЦУ
Вот малый пруд. Чтоб жизнь его постичь,
Я притаился на большом стволе
Березы, рухнувшей недавно,
Среди ее еще живой листвы...
А гладь пруда, в которой отражались -
В коричневом - белесые просторы,
Заколебалась от жучков и мошек,
От падающих с тополя сережек.
И вновь защелкал ранний соловей,
Синички запиликали. А в поле
От луга ввысь по яростной спирали,
Как штопор, ввинчивался жаворонок.
А молодую зелень белостволья
От нежных крон до изумруд-травы
Облило теплым золотом светило,
Как будто озарило нас улыбкой.
Чудес немало я успел увидеть:
Как ежик прибежал к воде напиться,
Как поднимался воздуха хлебнуть
Мудрец-тритон из глубины пруда.
Я стал природой. Тихой, неприметной,
Как ствол березы в стороны торчащий.
Как на ромашку желтую садился.
И по моим коленям - я нарушил
Привычную для муравья дорогу -
Опять неторопливо заскользили
Трудолюбивцы чередою.
Вот малый пруд. Я не сумел постичь
Его размеренной и любопытной жизни.
Но к ней сумел немного приглядеться
И на увиденное сердцем поумнеть.
ПАМЯТЬ ВОЙНЫ
Михаилу Алексееву
Быть может, ради озорства
Иль от избытка сил своих
Парнишка топором отцовским
Ствол груши старой подкосил.
И встал в невольном удивленье,
Когда отец, отняв топор,
Рассек грудь дерева, волнуясь,
И что-то ржавое извлек.
И было невдомек парнишке,
Зачем он, от слезы слепой,
То долго взвешивал осколок,
То примерял к своей груди.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ В ДЕРЕВНЕ
В деревне День Победы совпадает
С работами весенними на поле,
И потому дядь-Ваня в пять утра
Могучее семейство поднимает.
Еще кулик кричит за дальним прудом,
Но жаворонок в темно-синем небе,
Захлебываясь песней от восторга,
Как истинный поэт, природу славит.
Под эту песню ладные мужчины
Работают ритмично и добротно.
Под эту песню женщины готовят
Все, что украсит доброе застолье.
Потом вода холодная остудит
Разгоряченное работой тело,
Потом семейство дружное окружит
Под сень листвы укрытые столы.
И дядя Ваня встанет. И осмотрит
Братьев, детей и внуков,
Улыбнется,
Поднимет свой бокал и погрустнеет,
Прогонит грусть
И выпьет за Победу.
А внуки ненароком задевают
Его пиджак на стуле. И медали
Так хорошо звенят...
А день к закату
Стремит свой шаг.
И веет тишиной.
ДВА ПОЭТА
Два поэта дружили в какое-то время.
Первый был гением сцены,
Эпатировал публику
И презирал толпу,
Что, впрочем, ей нравилось очень.
Второй был застенчив на сцене
И незаметен в блестящем кругу.
Но глаза его разума щедро вбирали
И светлое дело, и мудрое слово,
А рука не ленилась записывать все.
Первый умер под всхлипы поклонниц,
И память о нем умерла вместе с ними.
Второй же ушел незаметно из жизни.
Но по записям верным и ныне
Мы читаем о времени том.
И живет оно в нашем сознанье.
Друзей и родственников
чаще все же смерть,
чем радость жизни,
вместе собирает….
Памяти Сомдатта, индийского поэта,
создавшего поэму о расстреле
фашистами югославских детей
Высоко-высоко в горах
Среди мужественного народа,
Ценящего свободу более жизни,
А дружество более свободы,
В клубах щедрого фимиама,
В которых я, недостойный, витал
Вместо героев моего народа,
Так и не вспомнил о тебе, друг мой!
Прости меня, друг мой, прости!
Но я не забыл все же голубя вести,
Который окликнул меня на пороге
Эдема. И возвратил к этой жизни.
Спасибо тебе, мой друг!
Прости меня, друг мой, прости!
Но я прочитаю славянам поэму, -
Которую ты сквозь рыданья писал, -
О гибели юных детей Крагуеваца,
И, может быть, белый вестник
К тебе прилетит в Эдем.
Черногория, 1989
Он недавно вернулся
С краткой беседы
С ангелами.
И теперь смотрит на мир
Кроткой улыбкой мужчины,
Наблюдающего
За шалостями сына.
Меня окликнули…
Я вздрогнул.
Открыл глаза:
В лучах рассвета
Качалась комната-челнок.
Я плыл в неведомом воздушном океане.
И не было души, которой нужен…
Зачем меня окликнули?
Узнаю ль?
И почему замолкли?
Издалека ль тот оклик долетел?
Меня окликнули.
Я так хотел помочь!
Лучилось солнце, наливались травы,
Цветы благоухали, и прекрасной
Казалась людям
Жизнь под небесами…
Но маленькие крабы умирали
На берегу Констанцы светоносной.
Румыния, 1987
Печалюсь об участи
Жизнерадостных книг,
Обреченных на пыльную смерть.
Но страстно мечтающих
О трепетных ласках руки.
Сербия, 1989
ПАРАДОКС
В городке, который был разрушен
За нежелание поступиться
Своей свободой,
Раздается марширующая речь.
И ровесники горя народа,
Отстоявшего мир,
Весело обслуживают
Новых разрушителей.
ПОДРАЖАНИЕ ТАКУБОКУ
Вы - женщина.
И когда вы расцветаете,
Словно майский бутон,
Все сравнения мои
Неожиданно вянут.
ЦЕЙЛОНСКИЙ ВЕРЛИБР
В комнату, в которой поэты
Говорили о современной поэзии,
Вбегали ящерицы и собаки,
И радовались, не задевая
Безжизненной ткани этого разговора.
Коломбо, 1990
ОТЕЦ И СЫН
Мужчина неожиданно услышал,
Как сын его заказывал кукушке,
Известной бескорыстием вещунье,
Срок указать, какой определила
Неверная судьба его отцу.
А надо знать: последние два года,
Измученный жестокою болезнью,
Усиленной неправедным леченьем,
Он испытал страдания сверх меры,
Но не ожесточился дух его.
И мальчик замер, слыша, как вещунья
Три раза прокукукнула и смолкла.
Еще! Еще! - он сердцем умолял.
И птица неохотно уступала,
И долго длился этот поединок…
Когда же счет перевалил за тридцать,
Не смог сдержать мужчина свои слезы,
И пролились они, как сок березы,
На молодой апрельский, жесткий мох.
Вспыльчивый, вспыхивающий по ночам,
Гасишь ревниво мой тлеющий сон.
Я принимаю все терпеливо,
Я понимаю причуды твои.
Жемчуг покоя в оправе войны,
Нежное слово средь грубости мира,
Жаждешь вниманья, как юный поэт…
О, что ты делаешь в эту минуту,
Мой мальчик!
Македония, 1993
ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА БУРИЧА
Еще вчера наш спор важнее правды был.
Но горизонт вспороли молнии кроваво,
И вечность заглянула нам в глаза.
Потом его отозвала в сторонку.
А я остался знаки рассмотреть,
Которые рассыпаны по кромке
Усталых гор - свидетелей немых…
Ладонь арбуза трагически алела на столе.
СМОКОВНИЦА
Беспокойная долгая жизнь -
Светло-радостной стройной смоковницы,
Украшающей небо цветеньем своим,
Освежающей землю свою лепестками, -
Бесполезная долгая жизнь
Бесплодной смоковницы.
Анатолий ПАРПАРА
ВСЕ ОНИ ЛЮДИ ПОДВИГА
Беседовал Валерий Сдобняков
Валерий Сдобняков: Анатолий Анатольевич, День Победы, который в этом году мы отмечали в семидесятый раз, большой праздник для нашего народа, поэтому в продолжение ставших уже традиционными наших бесед о литературном процессе советского периода, я хотел бы поговорить о творчестве писателей-фронтовиков. Но эту тему, чрезвычайно обширную (здесь можно говорить и о прозе, и о мемуарах, и об исторических исследованиях, и о критике и литературоведении, посвящённых изучению и осмыслению литературы о Великой Отечественной войне), лучше несколько «сузить» и вспомнить (пока) только о творчестве поэтов-фронтовиков. Объясню почему. Наше поколение, которое осознанно входило в жизнь в шестидесятые годы прошлого века, без всякого преувеличения выросло на стихах поэтов-фронтовиков, на песнях, созданных по их стихам, на безмерном уважении и безмерной гордости за Победу, одержанную, в том числе и ими, над фашизмом. И вот сейчас, когда из современной жизни «вымываются» те замечательные песни и стихи, которые мы всё меньше и меньше слышим в безмерно разросшемся информационном поле, мне кажется, крайне необходимо напомнить читателям, всему обществу и о той поэзии, и о тех, кто её создавал. Вы многое для этого в последнее время сделали. Читатели с интересом следили за тем, как из номера в номер в «Литературной газете» вы представляли творчество поэтов-фронтовиков. Не скрою - именно эти публикации и побудили меня вновь попросить вас о беседе. Мне хочется понять, что лично для вас важно в их поэзии?
Анатолий Парпара: Для меня поэты-фронтовики - это выдающаяся часть русской интеллигенции, не взирая на то, к какой национальности они принадлежали. Тогда существовало государство Союз Советских Социалистических Республик, а это были люди, которые любили свою страну, и Россия для всех них многое значила. Даже в те тяжелейшие времена, когда некоторые, ныне довлеющие над литературой поэты спрашивали меня: «Зачем ты всё время пишешь - Россия, Россия. Мы же живём в Советском Союзе». Мне приходилось отвечать: «Потому что я не советский, а русский». Советский - это политическое название, а русский - жизненное название. Я родился русским и уйду из жизни в русскую землю. И для меня воевавшие поэты (неважно, был ли это якут Сафрон Данилов или дагестанец Кайсын Кулиев, который был ранен, а кабардинец Алим Кешоков спас ему жизнь, вытащив с поля боя) - все они люди подвига. Мало того, что они пережили тяжелейшую эпоху (пять-восемь лет от финской до Великой Отечественной войны - это был решающий момент жить как таковой России, или не жить, и эти люди отстояли наше будущее. Я ещё хочу сказать вот о чём. Мы часто ругаем Сталина за репрессии, но при этом совершенно забываем, что после смерти Ленина в политической жизни страны резко обострились два направления: первое - если бы Троцкий остался у власти, то были бы мы государством никаким. Нами бы полностью овладели люди, которые частично владеют сегодня, но они бы нас превратили в рабов.
В.С.: Я думаю, что они бы не справились с построением государства. Украина тому наглядное подтверждение. И дело тут не в национальности, а в подходе к наиважнейшему делу, в методике работы.
А.П.: Дело в идее. Эта идея заставила их за полтора тысячелетия из ничтожного и обижаемого народа стать крупным политическим и экономическим игроком на мировой арене. Я не хочу подробнее уходить в обсуждение этой темы, лишь замечу, что при Троцком мы очень долго не смогли бы восстановиться. А при Сталине, который понимал, что такое Россия, смогли в кратчайшие сроки это сделать. Потому что он хорошо знал русский язык, знал, что из себя представляет русский народ, и поэтому когда он пришёл к власти, то начал создавать экономику, начал создавать тяжёлую промышленность. И если бы с 1935 года, когда он основательно, действительно пришёл к власти, не совершил за последующие пять-шесть лет индустриализацию, то наша страна легко бы пала под напором немецких войск. И мы бы до сих пор пили баварское пиво, разбавленное нашими слезами. И ещё что судьбоносное сделал Сталин - это с 1924 года (когда он ещё только боролся за власть) начал восстанавливать школы. И напомню, что с 1935 года в школах стали преподавать историю. До этого такой предмет в их программах отсутствовал. И вот пришла новая, советская политика, которая не отрицала саму Россию, того, что в Российской империи жили и живут по сей день не обижаемыми многие народы. Это отличительная черта от сегодняшней политики на Украине. Триста лет Украина была в составе России, и мы украинцев не уничтожали. Это говорит в первую очередь о качестве народа.
Но вернёмся к поэзии. Победу одержало поколение девятнадцатилетних. Это зачастую были бывшие школьники. Например, Ваншенкин. Ну что ему было - семнадцать лет, когда ушёл на фронт. Давид Самойлов пошёл воевать восемнадцатилетним добровольцем. Это поколение, которому была внушена любовь к России, Советскому Союзу. Потому оно и отстаивало свою страну с яростью школьника. Тут можно перечислять очень многих - вот у меня список, в котором сто пятьдесят фамилий фронтовых поэтов. И если бы не было этой беззаветной любви к Родине, то не было бы и победы. Вот я и полюбил фронтовых поэтов за то, что они отстояли страну - смертью, ранениями, нравственностью.
В.С.: Это был главный посыл вашего предложения «Литературной газете»?
А.П.: Вы правы, двадцать фронтовых поэтов мне удалось помянуть в «Литературной газете». Но далее возникли трудности, и я переключился на журнал «Библиотека». Я разработал программу, и если в «Литературной газете» с трудом удавалось напечатать три-четыре стихотворения представляемого поэта, то в журнале было иначе. Но мы уткнулись в другую стену, которая называется «авторское право». Нужно было договариваться с родственниками даже тех, кто погиб на войне. Например, у Ольги Берггольц не осталось прямых родственников. Но нашлись какие-то по отдалённой линии, которые запрещают печатать её стихотворения, пока не заплатят им какие-то деньги. А откуда у меня деньги. Я ведь сам всё делаю совершенно бескорыстно. Или вот дочери Твардовского категорически запретили публикацию произведений своего отца.
В.С.: Непонятно, почему это вдруг происходит?
А.П.: Я спрашивал - неужели вы не хотите, чтобы люди читали стихи вашего отца? На это мне возразили: «Как мы не хотим?!». Да, вот так. Есть замечательный литературовед, который дружил с Твардовским, - Андрей Турков. Он составлял сборник фронтовых поэтов. Твардовского там нет. Я спросил его - почему? Ответ - мне не разрешили. Возможно, это идёт от непонимания того, что люди лишаются приобщения к поэзии их отца. Некая элитарность, вредящая общему делу. И я думаю, что сам Твардовский такое отношение к его стихам не одобрил бы. И в итоге, когда мы напечатали Твардовского, нам запретили публикацию, дочери подняли шум, и заведующую отделом в журнале (замечательную женщину) выгнали с работы.
В.С.: Все мы сейчас прекрасно понимаем, а уж дети таких больших поэтов и подавно должны это осознавать, что в сегодняшних условиях настоящую культуру, литературу мы должны нести в общество, внедрять в общественное сознание ради нашего же спасения.
А.П.: В журнале «Библиотека» в каждом номере предоставлялось три полосы, на которых печатались статья о представляемых поэтах и большие циклы их стихотворений. Библиотеки были счастливы. Всё это мы давали в преддверии наступавшего праздника Победы, всё это они могли использовать в своей работе с читателями. В малом зале Дома литераторов мы провели вечер поэтов, чьи стихи были опубликованы в журнале (буквально за две недели до уничтожения этой идеи). Школьники читали стихи Твардовского, Симонова, Недогонова и других поэтов. Это было великолепно. Но последнее, что успел ещё сделать журнал, это напечатать статью об этом прошедшем вечере. Затем всё, из-за произошедшего скандала, прекратилось. Конечно, скандал - это антикультурная акция. Мы за справедливость, законы по авторскому праву необходимы. Но в этих законах должна быть предусмотрена ситуация, которая не обернулась бы бедой, как это произошло в нашем случае.
В.С.: Давайте от грустной темы немного отойдём. Хочу вас спросить - ведь наверняка из той большой плеяды фронтовых поэтов у вас есть наиболее любимые, близкие вашему сердцу и своими произведениями, и по дружеским чувствам, оставшимся от личных встреч?
А.П.: Я родился в Москве на Филях, и потому, действительно, есть немало поэтов, с кем связана моя жизнь. Отец приехал с Украины и охранял завод № 23, известный сейчас как Космический центр имени Хруничева. Завод огромный, в то время он строил самолёты, на нём работало сто тысяч человек. Мой отец перешёл со временем в кузнечный цех, на заводе работала мать, когда я подрос, то устроился туда же сначала электромонтёром, потом корреспондентом в многотиражке. Мой младший брат, царство ему небесное, трудился на заводе сварщиком, и три года подряд признавался лучшим сварщиком страны, потому что сваривал между собой уникальные металлы, созданные специально для современной сложной авиационной техники. Тут должно быть особое чутьё, металлы надо чувствовать, чтобы их не прожечь. И такое чутьё у брата было. За свою работу он награждён орденами Трудового Красного Знамени и Знак Почёта. Поэтому вся моя семья там. Но более того - когда я начал писать стихи, то первая моя подборка появилась в заводской многотиражке. А редактор её, которому я очень благодарен, дружил с Алексеем Недогоновым. После я служил на флоте, и он публиковал мои стихи под рубрикой «Бывший рабочий завода, ныне матрос Балтийского флота».
В.С.: Это название рубрики выдаёт душу несостоявшегося поэта.
А.П.: Так и есть… Ну и главное, что при заводе создал своё литературное объединение Алексей Недогонов. Человек, который был ранен в финскую войну, затем прошёл Великую Отечественную от рядового до капитана и в 1948 году получил Сталинскую премию первой степени за поэму «Флаг над сельсоветом». Но вот судьба - он успел узнать, что премия ему присуждена, но за три дня до получения её погиб под трамваем. Поэт дивный! Я его люблю, и, может быть, я один из современных поэтов, который помнит о нём, печатает о нём статьи, публикует его стихи. Более того - я создал музей Недогонова на Филях во Дворце культуры имени Горбунова, которым сейчас владеет бывший министр культуры РФ Швыдкой. Сейчас там, конечно же, нет ни музея, ни литературного объединения - всё уничтожено.
В.С.: И что там сейчас?
А.П.: Не знаю. Да это и не важно. Важно то, что уничтожаются основы русской культуры. А ведь я там сам играл в любительском театре - и неплохо, исполнял главные роли. Грустно оттого, что исчезает гигантский пласт советской культуры.
В.С.: Кого ещё из поэтов фронтового поколения вы могли бы особо отметить?
А.П.: Из тех ста пятидесяти, что упомянуты в составленном мною списке? Александра Межирова. 15 января 1970 года он мне писал (тогда я был молодым руководителем литературного объединения имени Недогонова, хотя ещё сам не издал ни одной книжки): «Все мы писали тогда грубым стихом, вдалеке от мастерства. Но Недогонов был природный мастер. Его стих необыкновенно изящный, изысканный, воплощённая пластика, звучал необыкновенно, являя пример врождённой поэтической культуры. И сам Алексей был похож на свои стихи - стройный, худощавый, с тонкими чертами лица. Глаза живые, добрые, слегка лукавые, таящие в себе опыт, «неутешительное знание», едва уловимую усталость. Ему была свойственна элегантность во всём - в умении носить небогатое платье и красиво держать в руке бокал с вином». Это письмо Межирова я ещё нигде не публиковал. Но я нашёл и копии писем Недогонова к Константину Симонову. Я пришёл к Симонову, он меня принял, и мы разговаривали часа три. Константин Михайлович нашёл свои письма к Недогонову. Я попросил расписаться его на письмах-копиях. Затем я устроил Недогоновский вечер. Дозвониться до Симонова не смог, но имя его в афишу включил. За два дня до этого вечера раздаётся звонок. «Анатолий, какое вы имели право, не согласовав со мной, поставить моё имя в афишу?». Я оторопел, но затем сообразил ответить: «Вы же Недогонова любили, дружили с ним». «А вы не подумали, могу я быть на этом вечере, или нет. Если я обещал поехать в командировку, то я же не могу подвести людей. А другие могут подумать, что Симонов зазнался, и поэтому не пришёл на вечер Недогонова». Это был мне замечательный урок. С той поры я обязательно узнаю, может ли тот или другой человек принять участие в литературном вечере, прежде чем поставить его имя в афишу.
Таким образом, круг поэтов-фронтовиков, с которыми я был лично знаком, постепенно расширялся. А когда я стал работать в журнале «Москва», то познакомился с очень многими поэтами.
В.С.: Пока не ушли далеко от вашего рассказа о Симонове. Эта переписка Константина Михайловича с Недогоновым опубликована ?
А.П.: Я публиковал её в журнале «Москва»… Но были два писателя, которые писали о Недогонове. Они предпочитали использовать воспоминания главного редактора нашей заводской газеты, брали у него материалы, а потом «скромно» говорили, что они их разыскали в архивах.
В.С.: Когда вы начали работать в редакции «Москвы», то судьба к вам привела многих известных поэтов.
А.П.: Практически всех, которые были в то время известны читателям. Журнал «Москва» по своей литературной политике был как бы посередине между «Новым миром» и «Нашим современником». В нём можно было печататься и левым, и консерваторам. Как раз при смене главных редакторов (у прежнего принимал пост Михаил Алексеев) в «Москве» был опубликован знаменитый роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». За это в ЦК КПСС обоим и попало.
В.С.: Но ведь публикацию предваряло вступительное слово Константина Симонова.
А.П.: Так ведь и Симонову попало.
В.С.: Да-а… Его история с фактической ссылкой в Среднюю Азию известна.
А.П.: Но если кратко охарактеризовать, что такое в моём понимании фронтовая поэзия, то я зачитаю небольшой кусочек из своего предисловия к книге о фронтовой поэзии, над которой я сейчас работаю: «Но есть и такое незабываемое по таланту и честности явление, как фронтовая поэзия, как бы доказывая, что не все истины бесспорны, муза её всё-таки нашёптывала под грохот пушек и на полях сражений жемчужные строки, но записывались они в блокноты не в боях - между боями. Читаю и перечитываю стихи фронтовых поэтов, и сердце заходится в мучительной тревоге, оттого что трудно, горестно, невозможно читать эту суровую правду о войне, оттого что и я сам дитя невероятных лет, переживший двухлетнюю оккупацию на Смоленщине, расстрел карателей моей деревни в феврале 1942 года, оттого что за скупыми и резкими строками фронтовых поэтов стоит незабываемая четырёхлетняя битва за само существование нашего многострадального народа. Фронтовая поэзия - это мужество на войне, обострённое чувство справедливости и великая жажда жить во имя созидания». Кстати, на нашем заводе работал ещё один поэт, который погиб при освобождении Кенигсберга - Александр Тетерин. Когда я в архиве работал с подшивками нашей многотиражки, то нашёл с десяток его стихотворений. Его стихи широко не печатались. Я хочу в эту книгу их включить. Осталась только одна строка из стихов Недогонова: «Саша Тетерин, погибший у королевских ворот». Точно эту строчку не помню, но смысл её таков. И таких есть несколько человек, которые никому неизвестны. Но они были настоящими поэтами. Теперь позаботиться о них некому, потому что родни не осталось. Но я чувствую, что смогу сделать эту книгу так, как задумал, не ранее, чем лет через пять. Надеюсь, что найдутся люди, которые помогут её издать.
В.С.: Мне кажется, что ещё не было такого, что бы вы задумали и не довели до конца.
А.П.: Было. Я собрал книгу размышлений русских философов о Лермонтове, она была уже даже свёрстана, но так и не вышла.
В.С.: Жаль.
А.П.: Один известный литературовед, Станислав Лисневский, взял у меня почитать вёрстку этой книги - и не вернул. Лет восемь я у него просил мне её вернуть - безрезультатно. А там было много интересного. Занимаясь книгой, я разыскал те работы, которые совершенно не знакомы широкому читателю… Одно современное издательство, которое возглавляет мой ученик Георгий Зайцев, пыталось издать, но, судя по всему, не получилось. Это оказалось делом неприбыльным.
В.С.: Мы с вами уже говорили - в современных условиях на русской культуре невозможно зарабатывать. Ей можно только служить, и в подавляющем случае - бескорыстно, жертвенно… Но давайте вернёмся к фронтовым поэтам. Расскажите, кого вы хотите представить на страницах своей книги.
А.П.: Возвращусь к Алексею Недогонову. Он был великолепнейшим лириком. И он, может быть, один из редких поэтов, кто написал о Победе прямо в день её провозглашения. Вот его стихотворение «Бессонница»:
Торжественный финал похода,
отбой бессонниц и дорог.
У каждого -
четыре года
недосыпаний и тревог.
В своих глазах
в края чужие
несли, как отраженье, мы
огонь сожжённых сёл России,
пожаров красные дымы.
Полки бессонниц вместе с нами
вошли в Берлин
сквозь Сталинград.
Волжане с красными глазами
под Красным знаменем стоят.
А.П.: А вот Межиров. Году в 1974-м я собрал поэтов-фронтовиков на Недогоновский юбилей, и в том числе пригласил Межирова. Мы сидели вместе в президиуме, и в какой-то момент, выступая, я прочитал стихов десять Недогонова. Затем передал слово другому, а Межиров мне говорит: «Знаете, вы читали стихи, а я их про себя повторял. Оказывается, я их все знаю». Тогда я спросил: «Почему же вы не написали никаких воспоминаний о Недогонове?» «Знаете, - отвечает он мне, - как-то всё времени нет».
В.С.: Он был, наверно, не рад, что заговорил с вами о поэте?
А.П.: Не знаю, но я продолжил: «Вот об одном из поэтов недавно к его юбилею вы же опубликовали статью в «Литературной газете», а о своём друге, которого любили, нет. «Знаете, Алёши ведь нет, а эти всё время крутятся, звонят, уговаривают написать, да так, что отказать невозможно». Но вот в том же письме Межирова, о котором мы уже упоминали, есть очень интересный факт. Вот как он рассказывает о том, как встретился с Недогоновым: «Только что окончилась Великая Отечественная война. Стояли дни воодушевляющих надежд. В воздух взлетали ракеты. Гремели артиллерийские залпы. Но сквозь это мощное звучание поэт всё время слышал, как плакали матери. И ощущение победы было пронизано болью». Это очень важно и для нашего времени. И кстати, после этих его слов, я хочу прочитать небольшое стихотворение Межирова «Курская дуга»:
Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемёт,
Долго молится, перед иконами став на колени, -
Мальчик выживет, жизнь проживёт и умрёт.
Но о том, что когда-нибудь всё-таки это случится,
Уповающей матери знать в этот час не дано,
И сурово глядят на неё из окладов спокойные лица,
И неведенье это бессмертью почти что равно.
Когда-то этот поэт написал: «До тридцати стихи писать почётно, и срам кромешный после тридцати». Но сам-то он писал их до восьмидесяти, и даже позже.
В.С.: Кто ещё из поэтов-фронтовиков «прошёл через вашу жизнь»?
А.П.: Владимир Семёнович Жуков. Он из города Иванова - русский, талантливый, с моей точки зрения, просто блистательный поэт, которому очень мало при жизни было воздано. Правда, в журнале «Москва» мне удалось пробить публикацию его поэмы, посвящённой гибели, самоубийству Фадеева. По понятным причинам она нигде не проходила, но мне с третьего раза удалось уговорить Алексеева, и мы её напечатали. Но тут тоже есть очень любопытный случай. Когда я учился в школе, то у нас была преподаватель по истории Ефросиния Петровна Мамонтова. А я с детства любил историю и очень благодарен этому педагогу. Это была малюсенькая женщина, балерина, ростом меньше нас, четвероклассников, но она с нами возилась - водила в воскресенья по Подмосковью, что-то показывала, рассказывала. Делалось это всё, понятно, совершенно бескорыстно, по любви к нам. И когда я уже начал писать стихи (это было в восьмом или девятом классе), она мне однажды говорит: «А я ведь знала одного поэта. Когда я в Иваново работала в госпитале, то среди раненых к нам привезли одного сержантика, поэта. Его звали Володя Жуков». И вот через годы в 1975 году судьба меня знакомит с ним. Я Жукову напомнил о Ефросинии Петровне, и он её сразу вспомнил: «Какая замечательная женщина!».
В.С.: Бывает же так!
А.П.: Я его спрашивал - Владимир Семёнович, почему вы так мало пишите о войне? Почему не рассказываете о пережитом тогда? На это он ответил: «О чём же там рассказывать. Война - это грязь. А разве можно о грязи говорить много и долго?». И я его понимаю. Потом он более подробно ответил, и я это записал для себя: «Трудно и больно вспоминать. На фронте были не только герои, но и предатели, не только соловьиные рассветы, но и раскуроченные взрывами тела друзей и однополчан. Перед моими глазами весь ужас войны возникает снова в неприглядном виде. Как можно о бойне человеческой часто писать».
В.С.: Это правильные, выстраданные слова.
А.П.: Вот его письмо, которое он прислал мне в редакцию: «Поэма островата, она возвращает нас к тем дням, которые все мы хотели бы позабыть, чуть ли не делаем вид, что вообще ничего не было. Но, к сожалению, всё это было. А если поэзия будет только в ладоши хлопать - она не выполнит своего назначения». Когда заходила речь о поэзии, то Владимир Семёнович, очень добрый человек, тут был бескомпромиссен.
В.С.: Сразу становился фронтовиком, возвращался памятью туда, где компромиссы невозможны - либо «да», либо «нет».
А.П.: Пять лет назад тихо отметили в родном городе девяностолетие своего почётного гражданина, лауреата Государственной премии России Владимира Семёновича Жукова. Увы! Но вот его стихотворение. Это реквием по фронтовым друзьям, а по сути обо всех павших за родную землю:
Оступились войны на друзьях моих...
Мёртвые спокойны за живых.
И ещё одно гениальное четверостишие его же, которое зачастую цитируют совершенно бездарно. Стихотворение называется «Пулемётчик». Он сам всю войну был пулемётчиком и потому знал, о чём писал.
С железных рукоятей пулемёта
он не снимал ладоней в дни войны…
Опасная и страшная работа.
Не вздумайте взглянуть со стороны.
В.С.: Страшное стихотворение какой-то своей жуткой простотой. Вот что есть человеческая жизнь на бойне под названием война… Но давайте теперь поговорим о поэзии Ольги Берггольц. Как-то невольно после этих строк хочется перейти к её стихам.
А.П.: Ну, с Ольгой Берггольц очень сложно. Я прекрасно понимаю её как женщину. До войны она писала обычные стихи, была женой гениального поэта Бориса Корнилова, хоть и прожили они вместе недолго. Полтора года ей пришлось сидеть в тюрьме. Она была беременна, и ребёнок её умер - случился выкидыш. Через некоторое время первая дочь (от Корнилова) и вторая (от нового мужа) умирают. Но началась война, жуткая блокада Ленинграда. В 1942 году, после смерти второго мужа, она выходит за третьего - известного литературоведа. Но и их дочь умирает. Каково женщине, которая пережила все эти трагедии, а ещё презрение государства, доносы недоброжелателей, потом вдруг услышать, что её называют «матерью блокадного Ленинграда»? Она правдивостью своих стихов внушала такую любовь к родному городу, такую любовь к Отечеству!
В.С.: Искренностью переживаний.
А.П.: Это была естественность переживаний. Более того, я сейчас процитирую письмо одной женщины к Берггольц: «Мы черпали из вашей поэзии о блокаде силы для новой жизни». Именно в эти трагические годы поэт и создаёт свои бессмертные произведения: «Февральский дневник», «Ленинградская поэма», работает над письмами слушателей, радиоочерками, поэтическими репортажами. Большая их часть затем войдёт в книгу «Говорит Ленинград». Однажды Ольга Берггольц сказала своему другу правду о себе: «Я шла всегда, иду и буду идти по самой кромке бытия, на его гибельном срезе, там, где жизнь встречается со смертью, и всегда навстречу жизни». Я прочитаю одно из её стихотворений:
Как много пережито в эти лета
любви и горя, счастья и утрат...
Свистя, обратно падал на планету
мешком обледеневшим стратостат.
А перебитое крыло косое
огромного, как слава, самолёта,
а лодка, павшая на дно морское,
краса орденоносного Балтфлота?
Но даже скорбь, смущаясь, отступала
и вечность нам приоткрывалась даже,
когда невнятно смерть повествовала -
как погибали наши экипажи.
Они держали руку на приборах,
хранящих стратосферы откровенья,
и успевали выключить моторы,
чтобы земные уберечь селенья.
Так велика любовь была и память,
в смертельную минуту не померкнув,
у них о нас, - что мы как будто сами,
как и они, становимся бессмертны.
В.С.: Тут бы продолжить стихами Друниной, Давида Самойлова.
А.П.: Я хочу вспомнить Дмитрия Кедрина. Надо отдать должное, что его из-за плохого зрения (он же почти ничего не видел) не брали на фронт. И тогда Кедрин пошёл добровольцем рыть заградительные рвы под Москвой. 2 сентября 1941 года он написал стихотворение «Глухота»:
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Её октав железный гром
Мертвец в гробу - и тот услышит!
Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из сей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.
Он вслушивался в войну, как в какую-то ораторию, как в трагическую симфонию. А погиб в 1945 году. Его вытолкнули из вагона. Никто не знает, что произошло там на самом деле, но я думаю, дело вот в чём. Тогда было огромное количество жулья. Я ещё этот период в ранней молодости застал и хорошо его помню. Наверно, в тамбуре, где он стоял, кто-то начал приставать к девушке, и он заступился. Маленький, щупленький, очкарик - что с него взять. Вот наглец его взял и вышвырнул на ходу. Больше чем уверен, что именно так и произошло.
В.С.: Я очень люблю стихи Кедрина. Но давайте вспомним и стихи Сергея Васильевича Смирнова, о котором вы опубликовали воспоминания в журнале «Вертикаль. ХХ I век».
А.П.: Он был не только другом Недогонова, но и человеком поразительной культуры, юмора. Когда его спрашивали: «Как поживаете?», он отвечал: «Да диабетствую». У него было, да, видимо, и осталось, очень много врагов. Теперь они борются с памятью о Смирнове. Скорее всего, это произошло потому, что он был человеком остроумным, а это доброжелательно воспринимается далеко не всеми, и непримиримым к фальши, ко лжи, в отстаивании своих принципов. Мы подружились ещё и потому, что и он, и я, правда, в разное время, работали проходчиками метростроя. Потом уже Смирнов стал учиться в Литинституте вместе с Симоновым, Недогоновым. Но поразительно, что с таким чувством остроты у Сергея Васильевича есть стихи, которые стали песнями, но люди так и не знают, что автор слов - это Смирнов. Например: «Сорвала я цветок полевой…» или «Ты ласточка моя…». Лев Дуров, известный наш народный артист СССР, всегда защищал Сергея Смирнова. Он говорил: «Да, Сергей Васильевич Смирнов горбат, но это не помешало ему всеми правдами и неправдами добиться зачисления в действующую армию в первые же дни войны. О том, как он воевал, свидетельствуют боевые награды, которые украшали его, далеко не богатырскую, грудь. Но уж его стихи горбатыми называть было просто грешно. Его эпиграммы и четверостишия били всегда без промаха».
Я об этом поэте написал немало статей, которые заканчивал всегда словами о его поэме «Свидетельствую сам». В ней он во времена хрущёвского гонения на Сталина заступился за вождя. Он писал в поэме, что и сам не знает ныне настоящей правды о нём.
Самое обидное заключалось в том, что он, будучи советским человеком (хотя родился в 1913 году), ненадолго пережил гибель своего государства. Умер 1 февраля 1993 года в своей московской квартире.
В.С.: Большая у нас с вами, впрочем, как всегда, получается беседа. Но я всё-таки ещё хотел бы поговорить о Фатьянове - считаю, что уникальном явлении в нашей поэзии. Об этом поэте почему-то так мало пишут, вспоминают наши критики и литературоведы. Да и братья-поэты не балуют его память вниманием.
А.П.: Я хорошо знал его вдову, дочь. О Фатьянове когда-то замечательные слова написал его друг, тоже поэт и автор известных в народе песен Михаил Матусовский: «Надо обладать щедрым и певучим сердцем, чтобы подарить людям столько не стареющих со временем, не уходящих из нашего обихода замечательных песен. И за это мы будем долго помнить и чтить Алексея Фатьянова». Фатьянов прошёл сложный жизненный путь. Ведь он был репрессирован, какое-то время вначале войны сидел по доносу. Фатьянов был человеком, знающим себе цену - актёр, красавчик. Музыка жила внутри его, и очень часто он подсказывал мелодию своим соавторам по созданию песен, композиторам. Но он был и с гонором. Его не принимали в Союз писателей СССР. Честно признаюсь, и я в подборку к готовящейся книге с трудом нашёл несколько стихотворений.
В.С.: Если рассматривать тексты его песен как литературные произведения, то они оказываются очень среднего уровня?
А.П.: Видите ли, у поэзии всё-таки свой звук, своё состояние. Я сам пишу песни и знаю, что соединить вместе песенность и литературу случается крайне редко. Любопытно, что с Недогоновым они не были знакомы, но Фатьянов среди первых въехал на танке в один из освобождённых венгерских городков, который и Недоговов тоже освобождал, и написал, что нам легче было этот город взять, чем выговорить его название. Вот как любопытно судьба сводит поэтов. Кстати, за взятие этого города Недогонова наградили орденом Красной Звезды. Но любопытно, что песни Фатьянова и сейчас живут. В песне сливаются воедино музыка и слово. С Фатьяновым работали талантливейшие композиторы - Соловьёв-Седой, Борис Мокроусов, Самуил Кац, Георгий Жуковский, Александр Лепин. Они давали крылья его стихам.
Если б я родился не в России,
Что бы в жизни делал? Как бы жил?
Как бы путь нелёгкий я осилил?
И, наверно б, песен не сложил.
В эти дали смог ли наглядеться,
В дали дальние непройденных дорог?
И тебя, тревожащую с детства,
Я бы встретить, милая, не смог.
Родился поэт в Вязниках, а умер в Москве в 1959 году.
В.С.: Тема фронтовой поэзии бесконечна. Надеюсь, мы с вами ещё коснёмся её в наших дальнейших беседах.
Анатолий Парпара — советский и российский поэт, драматург, общественный деятель. Родился в 1940 году. Профессор Московского государственного университета культуры и искусств (МГУКИ), председатель фонда имени М. Ю. Лермонтова, создатель (1996) и редактор «Исторической газеты». Заслуженный работник культуры РСФСР (1982), лауреат ордена Дружбы народов (1986), обладатель Государственной премии РСФСР имени М. Горького (1989).
РОДОВОЕ
Жизнь, к счастью, успокоилась. И даже
Мне нравится. Особенно с утра.
Лежу по-царски на беспечном пляже
И что мне черт? Ведь я из рода Ра.
Мне подают верблюда к изголовью.
И на подносе — водка да икра.
И мне — почет. Во мне немало крови,
Которая текла по жилам Ра.
Все боги мне близки, а может, близки!
И мне прохладно, а вокруг — жара.
Ведь опахалами шуруют одалиски…
А как иначе: я из рода Ра.
О, Господи, как долго был я в рабстве:
То служба, то работа, то семья…
Как долго думал я о государстве!
Но я забыл, что государство — Я.
Я жил в горах, легко и гордо
Владимир Соколов
«Я жил в горах...» —
Раскованно и ново, —
Дыханье не дает перевести.
От бормотанья строчек Соколова
Мне не уйти.
И незачем идти.
Не в подражанье этом суть. А впрочем,
Коль есть чему, то надо подражать.
Влиянья поэтичных, нервных строчек
На ум и сердце нам не избежать.
Учитесь подражать, пока не поздно...
Но у творца — особенная стать!
И чтоб создать сияющие звезды,
Необходимо целый мир создать.
И лишь тогда придет,
Как откровенье,
Доверчива, стремительна, легка,
Смешав понятья века и мгновенья,
«Я жил в горах...» —
Уже твоя строка.
При всех тираниях
Великим поэтам
Живется тревожно.
Когда воспевают
Поэты свободу,
Свободою платят за это.
При всех тираниях
Народ угнетенный
Обожествляет поэтов.
Когда ж торжествует свобода,
То демос лютует безбожно
Свободой свободу поправ.
Когда торжествует свобода
Великих поэтов
Не слышно уже.
Прощание с Кавказом
Туман выползает ужом из ущелья,
Над морем невидимо стелется грусть.
Я — пленник равнины.
И все же ужели
Сюда никогда, никогда не вернусь?
Как горные воды летели недели,
На камнях крутых не оставив следа.
Мы не были счастливы,
Но неужели
Не вспомнит она никогда, никогда!
На дальний этаж, залетев, свиристели
Поют о победе веселого дня.
Старинное, нервное слово «ужели»
Которые сутки печалит меня!
И память мою постоянно тревожит
И не покидает, как тягостный груз...
Я создал так мало,
И все же, и все же
Ужель над сердцами строкой не прольюсь?
Старик и сад
Зачем старик выхаживает сад?
Нет у него детей и нет внучат.
И смерчами невиданной войны
Все близкие навеки сметены.
И страшно посмотреть ему назад...
Зачем старик выхаживает сад?
Прошли года и на клочке земли
Деревья благодарно расцвели.
Прошли года, и стал стекаться люд.
Цветеньем жизни увенчался труд.
И крики детворы в саду звенят,
И полон птиц и благовоний сад.
Но в недрах зла опять клубилась мгла.
И, вырвавшись, страну заволокла.
И вихрь промчал, и вырвал с корнем сад.
И — нет людей... Лишь пепелища чад.
И, как тавро проклятия, луна
На серый небосвод вознесена.
Но неожиданно, как луч, возник
С лопатою, седой, как лунь, старик.
Все осмотрел, и, не жалея сил,
Он ямы заровнял, бурьяны срыл,
Деревья насадил за рядом ряд...
Зачем старик выхаживает сад?
Не всуе ли вопрос? И мне ль не знать:
Войне — сжигать, а старику — сажать!
Два антипода вечных: смерть и жизнь.
Каков ты сам — той стороны держись.
Но старость впереди. Я жду внучат.
И мне пора выхаживать мой сад.
Моя вина
Да, есть одна на мне вина,
О коей знаешь Ты.
Она — дрожащая струна
Раздумий темноты.
Она — кошмар, она — удар,
Она тот самый вскрик,
Который Провиденьем дан,
Чтоб заморозить миг.
Спасибо малой той вине,
Она в искусах дня
Висит, как оберег, на мне,
От больших бед храня.
Я жил во времена безверия,
Когда в приливе дерзких сил,
Презрев народное доверие
На трон Мамона восходил.
И так преподносили главные
Льстецы
Неведомое зло,
Что даже ангелы державные
К Мамоне льнули под крыло.
И мы забыли зовы рая,
Спасая призрачную плоть…
А с высоты нам сострадая,
Смотрел и верил в нас Господь.
БЕССОНИЦА
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…
Михаил Лермонтов
В ночи, воспетой русским офицером,
Давно уж нет покойной тишины…
Летят ракеты — внучки Люцифера,
Предвестницы безжалостной войны.
И вспарывают небо, как кинжалы,
Сверхзвуковые лезвия беды…
Шторма, землетрясения, провалы,
Цунами и кислотные дожди…
Естественно: земля не рай небесный
И человечество — не ангелы в раю.
Но безнаказанно терзают душу бесы,
И в брате брата я не узнаю.
Неужто наши мерзки прегрешенья,
И на мученья мы осуждены,
И даже нет надежды искупленья
Своей, чужой и прадедов вины?..
Всю ночь не сплю. Гашу в душе тревогу
И призываю Божью Благодать.
Я так хочу внимать безгласно Богу,
Как только могут ангелы внимать!
ЛЮБОВИ
То ли явь, то ли сон, но кромешная мгла:
Надо мною кружило исчадие зла.
Ни просвета вокруг. Истощен и ослаб,
Я лежал без движенья, как пойманный раб.
И проникла в меня безнадежность-змея.
И немилой была мне родная земля...
Как нашла эту форточку, чтобы влететь?
Неужели открытой оставила смерть?
Как нашла в этой мгле еле бьющую боль,
Как проникла в меня животворно Любовь!
Только чувствовал я нарастание сил —
Видно, ангел у Бога меня отмолил.
И живу я в заботах до Судного дня,
Ибо ангел Любви охраняет меня.
Легкий стук-перестук электрички,
Твердый рокот тяжелых машин
И рассветное пение птички
Под окном из кустистых куртин.
Бормотание пенсионера
И настойчивый зов малыша —
Это утро мое. Это вера.
Этой жизни внимает душа.
Позже нагло ворвутся известья
О пожарах, реформах, войне,
И погаснет рассветная песня,
Бормотанье растает во мне.
Позже быт, суета и работа —
То, чем занял себя человек —
Все сознанье займет, озаботит,
Закатает, казалось, навек.
Наша жизнь, милый мой, не повинность,
Вот и думай свой промысл верша…
Для чего-то душа появилась?
Но об этом не скажет душа.
Так прими перестук электрички,
Твердый рокот тяжелых машин
И прислушайся к пению птички
Из рассветных кустистых куртин!
Памяти Владимира Соколова
Сорок лет нашей дружбы промчались —
Были в них лучезарные дни!
На любви эти дни настоялись,
Настоялись на правде они.
В табуне этих дней незабвенных
Столько солнечных было коней —
До сих пор, словно гимн, вдохновенны,
Обаятельней жарких речей…
Соколовская песнь об Отчизне,
Словно радость, светла, и нежна.
Он не думал о славе при жизни,
А при Боге она не нужна.
Непримиримый, я иду навстречу,
Желаньем неосознанным горю.
Я с миром этим не противоречу,
И мир, еще не познанный, люблю.
С недавних пор иные слышу речи,
Дотоле мной не виданное зрю.
Глубинным переменам не перечу
И новым мыслям я благоволю.
И все-таки слагать стихи — прекрасно!
Душа в тот миг стремится к полноте.
Пусть сочиняются стихи пристрастно,
Но все же ясно — это путь к мечте.
Пусть кажется, что мир волной в накате
Готов накрыть вас плотно… А меж тем —
Рисуйте, сочиняйте и слагайте:
Творенье — идеальный путь к мечте.
Анатолий Парпара
Первый перевал
Слово о поэте
На 2-м Московском совещании молодых писателей обсуждалась рукопись стихов московского поэта Анатолия Парпары «Первый перевал».
Творчество этого поэта привлекло наше внимание своей тематической определенностью, немногословием, человеческой сутью.
Анатолий Парпара принадлежит к тому кругу поэтов, кто не спешит с публикацией своих произведений и тем паче с выпуском в свет своих поэтических книг. Он работает медленно, в то же время целеустремленно. У него все ярче, все конкретней вырисовывается своя облюбованная область поэтического: это судьба, становление, формирование характера молодого современника, парня, выросшего в городе, в рабочей среде и черпающего свои темы здесь, среди людей индустриального труда. Он пишет о службе морской и о работе в забое, о любви к Родине и о любви к женщине. Он ищет впечатляющих строк о дружбе и творчестве. Требовательность к себе, формирование высокого поэтического вкуса, поиск новых тем и средств их выразительного воплощения, пристальное внимание к ярким приметам нашей социалистической сегодняшности и подлинная беспощадность ко всякого рода легким успехам - вот та основа, где Анатолий Парпара достигает своих удач и где ждут его грядущие творческие удачи. Он находится на правильном пути. А эту правильность ему предстоит подтверждать каждой воистину выстраданной строкой.
Но я не запираюсь дома, когда в стекло мое в ночи морзянку - это мне знакомо! - девичий пальчик отстучит. Веселый парень! Все дается так удивительно легко. И дни журчат, как будто льется березовое молоко.Проходчики
Доверчивый и открытый, опять возвращается взгляд туда, где, как глыбы гранита, проходчики молча стоят. Казалось бы, что здесь такого! На улицах синей Москвы в преддверии часа ночного их часто встречали и вы. Я знаю, что в век этот громкий стремящимся всюду поспеть нет повода для остановки и времени, чтоб посмотреть. И все же прошу, посмотрите: под сенью ночных колоннад, как вырубленные из гранита проходчики молча стоят. Их видом я мог восхититься, но аханье сердцу претит. Мне нравится то, что их лица пытливая мысль бороздит. О чем эта мысль: о заданье? О метрах ночного пути? А, может, она в мирозданье быстрее ракеты летит. Не знаю… Но их наблюдая, и, как бы причастный к судьбе, тревожиться я начинаю о времени и о себе. Все в жизни обыденней, проще. Прошел перекур. И они ушли под вокзальную площадь, и вслед замигали огни. И станет в работе им легче, и четче проходка пойдет, и тюбинг ребристые плечи подставит под тяжесть пород… Но силою воображенья опять возвращается взгляд в то редкостное мгновенье, когда они молча стоят.
Баллада о гуде
Я помню восторг тот мальчиший и радость смоленской земли, когда из-за сломанных вишен «Т-34» вошли. Задолго до их появленья, врагов повергая в дрожь, гуденье, гуденье, гуденье над лесом, над полем неслось. Но если изменников подлых карающий гуд убивал, то он же расстрелянных в поле в бессмертие поднимал. И в памяти - книге закрытой - мне с красной строки этот гуд… Я слышу - идут с кимберлитом, «БелАЗы» неспешно идут. И в мерном гигантов гуденье суровая та красота, и то же во мне восхищенье, и радость высокая та. С карьера - до цеха - по кругу машины упруго идут. И нет мелодичней для слуха, чем этот рабочий их гуд. Так пусть чередою «БелАЗы» плывут в бесконечности дней, и будут в России алмазы для счастья Отчизны моей. И вот почему - в завершенье! и утром, и днем, и в ночи гуденье, гуденье, гуденье мне музыкой нежной звучит.
Анатолий ПАРПАРА
ИЗ РОДА РА
Жизнь, к счастью, успокоилась. И даже
Мне нравится. Особенно с утра.
Лежу по-царски на беспечном пляже
И что мне черт? Ведь я из рода Ра.
Мне подают верблюда к изголовью.
И на подносе — водка да икра.
И мне — почет. Во мне немало крови,
Которая текла по жилам Ра.
Все боги мне близки, а может, близки!
И мне прохладно, а вокруг — жара.
Ведь опахалами шуруют одалиски…
А как иначе: я из рода Ра.
О, Господи, как долго был я в рабстве:
То служба, то работа, то семья…
Как долго думал я о государстве!
Но я забыл, что государство — Я.
Я жил в горах, легко и гордо
Владимир Соколов
«Я жил в горах...» —
Раскованно и ново, —
Дыханье не дает перевести.
От бормотанья строчек Соколова
Мне не уйти.
И незачем идти.
Не в подражанье этом суть. А впрочем,
Коль есть чему, то надо подражать.
Влиянья поэтичных, нервных строчек
На ум и сердце нам не избежать.
Учитесь подражать, пока не поздно...
Но у творца — особенная стать!
И чтоб создать сияющие звезды,
Необходимо целый мир создать.
И лишь тогда придет,
Как откровенье,
Доверчива, стремительна, легка,
Смешав понятья века и мгновенья,
«Я жил в горах...» —
Уже твоя строка.
При всех тираниях
Великим поэтам
Живется тревожно.
Когда воспевают
Поэты свободу,
Свободою платят за это.
При всех тираниях
Народ угнетенный
Обожествляет поэтов.
Когда ж торжествует свобода,
То демос лютует безбожно
Свободой свободу поправ.
Когда торжествует свобода
Великих поэтов
Не слышно уже.
Прощание с Кавказом
Туман выползает ужом из ущелья,
Над морем невидимо стелется грусть.
Я — пленник равнины.
И все же ужели
Сюда никогда, никогда не вернусь?
Как горные воды летели недели,
На камнях крутых не оставив следа.
Мы не были счастливы,
Но неужели
Не вспомнит она никогда, никогда!
На дальний этаж, залетев, свиристели
Поют о победе веселого дня.
Старинное, нервное слово «ужели»
Которые сутки печалит меня!
И память мою постоянно тревожит
И не покидает, как тягостный груз...
Я создал так мало,
И все же, и все же
Ужель над сердцами строкой не прольюсь?
Старик и сад
Зачем старик выхаживает сад?
Нет у него детей и нет внучат.
И смерчами невиданной войны
Все близкие навеки сметены.
И страшно посмотреть ему назад...
Зачем старик выхаживает сад?
Прошли года и на клочке земли
Деревья благодарно расцвели.
Прошли года, и стал стекаться люд.
Цветеньем жизни увенчался труд.
И крики детворы в саду звенят,
И полон птиц и благовоний сад.
Но в недрах зла опять клубилась мгла.
И, вырвавшись, страну заволокла.
И вихрь промчал, и вырвал с корнем сад.
И — нет людей... Лишь пепелища чад.
И, как тавро проклятия, луна
На серый небосвод вознесена.
Но неожиданно, как луч, возник
С лопатою, седой, как лунь, старик.
Все осмотрел, и, не жалея сил,
Он ямы заровнял, бурьяны срыл,
Деревья насадил за рядом ряд...
Зачем старик выхаживает сад?
Не всуе ли вопрос? И мне ль не знать:
Войне — сжигать, а старику — сажать!
Два антипода вечных: смерть и жизнь.
Каков ты сам — той стороны держись.
Но старость впереди. Я жду внучат.
И мне пора выхаживать мой сад.
Да, есть одна на мне вина,
О коей знаешь Ты.
Она — дрожащая струна
Раздумий темноты.
Она — кошмар, она — удар,
Она тот самый вскрик,
Который Провиденьем дан,
Чтоб заморозить миг.
Спасибо малой той вине,
Она в искусах дня
Висит, как оберег, на мне,
От больших бед храня.
Я жил во времена безверия,
Когда в приливе дерзких сил,
Презрев народное доверие
На трон Мамона восходил.
И так преподносили главные
Льстецы
Неведомое зло,
Что даже ангелы державные
К Мамоне льнули под крыло.
И мы забыли зовы рая,
Спасая призрачную плоть…
А с высоты нам сострадая,
Смотрел и верил в нас Господь.
БЕССОНИЦА
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…
Михаил Лермонтов
В ночи, воспетой русским офицером,
Давно уж нет покойной тишины…
Летят ракеты — внучки Люцифера,
Предвестницы безжалостной войны.
И вспарывают небо, как кинжалы,
Сверхзвуковые лезвия беды…
Шторма, землетрясения, провалы,
Цунами и кислотные дожди…
Естественно: земля не рай небесный
И человечество — не ангелы в раю.
Но безнаказанно терзают душу бесы,
И в брате брата я не узнаю.
Неужто наши мерзки прегрешенья,
И на мученья мы осуждены,
И даже нет надежды искупленья
Своей, чужой и прадедов вины?..
Всю ночь не сплю. Гашу в душе тревогу
И призываю Божью Благодать.
Я так хочу внимать безгласно Богу,
Как только могут ангелы внимать!
То ли явь, то ли сон, но кромешная мгла:
Надо мною кружило исчадие зла.
Ни просвета вокруг. Истощен и ослаб,
Я лежал без движенья, как пойманный раб.
И проникла в меня безнадежность-змея.
И немилой была мне родная земля...
Как нашла эту форточку, чтобы влететь?
Неужели открытой оставила смерть?
Как нашла в этой мгле еле бьющую боль,
Как проникла в меня животворно Любовь!
Только чувствовал я нарастание сил —
Видно, ангел у Бога меня отмолил.
И живу я в заботах до Судного дня,
Ибо ангел Любви охраняет меня.
Легкий стук-перестук электрички,
Твердый рокот тяжелых машин
И рассветное пение птички
Под окном из кустистых куртин.
Бормотание пенсионера
И настойчивый зов малыша —
Это утро мое. Это вера.
Этой жизни внимает душа.
Позже нагло ворвутся известья
О пожарах, реформах, войне,
И погаснет рассветная песня,
Бормотанье растает во мне.
Позже быт, суета и работа —
То, чем занял себя человек —
Все сознанье займет, озаботит,
Закатает, казалось, навек.
Наша жизнь, милый мой, не повинность,
Вот и думай свой промысл верша…
Для чего-то душа появилась?
Но об этом не скажет душа.
Так прими перестук электрички,
Твердый рокот тяжелых машин
И прислушайся к пению птички
Из рассветных кустистых куртин!
Памяти Владимира Соколова
Сорок лет нашей дружбы промчались —
Были в них лучезарные дни!
На любви эти дни настоялись,
Настоялись на правде они.
В табуне этих дней незабвенных
Столько солнечных было коней —
До сих пор, словно гимн, вдохновенны,
Обаятельней жарких речей…
Соколовская песнь об Отчизне,
Словно радость, светла, и нежна.
Он не думал о славе при жизни,
А при Боге она не нужна.
Непримиримый, я иду навстречу,
Желаньем неосознанным горю.
Я с миром этим не противоречу,
И мир, еще не познанный, люблю.
С недавних пор иные слышу речи,
Дотоле мной не виданное зрю.
Глубинным переменам не перечу
И новым мыслям я благоволю.
И все-таки слагать стихи — прекрасно!
Душа в тот миг стремится к полноте.
Пусть сочиняются стихи пристрастно,
Но все же ясно — это путь к мечте.
Пусть кажется, что мир волной в накате
Готов накрыть вас плотно… А меж тем —
Рисуйте, сочиняйте и слагайте:
Творенье — идеальный путь к мечте.
Анатолий Парпара — советский и российский поэт, драматург, общественный деятель. Родился в 1940 году. Профессор Московского государственного университета культуры и искусств (МГУКИ), председатель фонда имени М. Ю. Лермонтова, создатель (1996) и редактор «Исторической газеты». Заслуженный работник культуры РСФСР (1982), лауреат ордена Дружбы народов (1986), обладатель Государственной премии РСФСР имени М. Горького (1989).